За углом забрезжил свет автомобильных фар. Автомобиль приближался.

Да, промелькнуло у меня в голове, – Они нашли меня, но не ее! Отвлечь Их! Переключить Их внимание на себя!

Без колебаний я выскочила на проезжую часть и стала там, точно столб.

Машина резко затормозила, завизжали шины; я услышала звук удара, но так и не поняла, что ударило меня; не ощущая боли, я пролетела несколько метров вперед и упала на землю, теряя сознание.

Старая машина, которую вел такой же старый ветеринар, возвращавшийся с вызова, ехала небыстро. Была бы скорость выше – Кинга (и наверняка так было бы лучше для нее) не выжила бы после аварии. Но пан Юзеф Сова водил свой «форд» осторожно, особенно ночью (а после хорошей рюмки водки и подавно); поэтому, когда на дороге внезапно показалась человеческая фигура, он нажал на тормоз, машина резко свернула и ударила женщину боком, а не лобовой частью.

Это спасло ей жизнь, но двое суток она была без сознания. Эти-то двое суток и стали роковыми в судьбе двухнедельной Али Круль… Может быть, одни сутки она бы прожила: стоял июль, ночи были теплые, дни жаркие, – если бы только не задохнулась под слоем листвы и мха; но на следующий день прошел дождь, и шансы на выживание у новорожденного ребенка упали до нуля; кроме того, ливень уничтожил все следы, которые могли привести к останкам маленькой девочки, хотя поиски были начаты сразу же.

Сразу же – то есть после того, как Кинга очнулась в больнице, в палате интенсивной терапии; осмотревшись вокруг с нарастающим страхом, она прошептала:

– Где Аля? Что с моим ребенком?

А медсестра, вместо того чтобы ответить: «Все в порядке, она здесь, рядом», – в ужасе взглянула на Кингу и побежала искать врача.

И тут же на весь больничный коридор раздался дикий, нечеловеческий вой:

– Где мой ребенок?! Похитили моего ребенка!!!

Последовал грохот – опрокинулась стойка капельницы; Кинга сорвалась с постели и, отдирая от себя датчики с проводами, отслеживающие ее состояние, выдергивая из вены катетер, не обращая внимания ни на кого и ни на что, бросилась к двери – спасать ребенка.

Врач уже звонил в полицию, две медсестры и санитарка пытались остановить обезумевшую женщину, старшая медсестра дрожащими руками готовила сильное снотворное в ампуле – и все же изловчилась сделать укол, прежде чем пациентка вырвалась у женщин из рук и добралась до двери, запертой на кодовый замок. Еще несколько мгновений она дергала ручку, вопя, точно помешанная, и наконец, рыдая, сползла по стене вниз, свернулась на полу в позе эмбриона и застыла без движения.

Так ее и нашли полицейские.

И когда она ответила на их первые вопросы – у двоих мужчин, немало повидавших и переживших, волосы стали дыбом.

– Что вы говорите? Повторите, пожалуйста, – попросил младший, надеясь, что он ослышался.

Но Кинга – Кинга-нормальная, внезапно пришедшая в сознание, в состояние ясного ума – ума ужасающе ясного, ясного до боли, – прошептала:

– Я спрятала свою двухнедельную доченьку в лесу. Положила ее в яму под деревом и засыпала листьями. Найдите ее, умоляю. Может быть, она еще жива, может быть, жива…

Малышку искали десятки полицейских, которых срочно вызвали из ближайших участков; искали оповещенные обо всем жители окрестных сел; искали соседи Кинги и ее друзья. В течение двух суток, хотя шансы найти девочку живой были крохотными – оставалось надеяться лишь на чудо, – сотни людей метр за метром прочесывали леса близ Быдгоща, пока из реки – почти за километр от того места, где Кингу сбил «форд», – не извлекли одеяльце, которое родители Кинги, до сих пор пребывавшие в ужасном шоке, опознали как одеяльце Али. Тогда инспектор, который вел дело, пришел в психиатрическое отделение больницы, где лежала мать ребенка, ни жива ни мертва, и объявил сдавленным голосом, исполненным гнева и отвращения:

– Вы не спрятали ее, вы ее утопили.

Кинга метнула на Асю взгляд – взгляд глаз, похожих на две черные дыры в белом как мел лице.

Журналистка долго не могла вымолвить ни слова. Наконец она выдавила из себя:

– Ты действительно это сделала? Бросила ее в реку? Мне ты можешь сказать правду.

Кинга помотала головой.

– Я спрятала ее в яме под деревом.

– Но ее бы нашли! Нашли бы хоть… – «останки» – хотела закончить она, но язык не повернулся произнести это слово – ведь речь шла о крохотном ребенке («ей и было-то всего две недели!!!»). – Кинга, ты сделала это?! Утопила ее?!

– Нет!!! – Женщина сорвалась с места: кулаки ее были сжаты, в глазах горел гнев. – Зачем мне лгать?! Вот зачем?! Чтобы избежать наказания?! Да я их умоляла: осудите меня и накажите! Я заслуживаю тюрьмы! Пожизненного заключения! Заслуживаю смертной казни! Сделайте со мной то же самое, что я сделала с Алюсей: закопайте живьем! Я умоляла об этом – и в полиции, и в прокуратуре, и в суде. Проверь в актах, если не веришь! Я призналась во всем и умоляла о наказании, потому что я его заслужила! Зачем же мне лгать тебе?!

Ася не нашлась, что ответить.

Она знала, что Кинга говорит правду.

Знал это и Чарек, который слушал это все, стоя в коридоре. Он сжимал кулаки точно так же, как и Кинга: ему хотелось ворваться в комнату и изо всей силы ударить ее кулаком в лицо – за то, что она сделала со своим ребенком. С его ребенком.

Однако вместо этого он просто вошел и спросил сдавленным от ненависти голосом:

– Как ты могла, Кинга? Да как же ты могла так со мной поступить?

Но прежде чем Кинга успела ответить, к нему одним прыжком подскочила Ася. Обеими руками она схватила его за грудки и со сверхъестественной силой, которую породила такая же ненависть, как и та, что испытывал он, отшвырнула его к стене.

– С тобой? С тобой, сукин сын?! А где ты был, когда она рожала твоего ребенка?! Ты сидел с ней рядом? Держал ее за руку?! Где ты был, когда она сходила с ума? Ты ей хоть номер телефона оставил, чтобы она могла обратиться к тебе за помощью?! Нет! Услышав о ее беременности, ты сразу же свалил – не знаю куда, в Австралию или на Луну, – швырнув ей в лицо деньги на аборт! Так ведь было?! – Прочтя в его глазах подтверждение своих слов, она отпустила его и с отвращением вытерла руки о его рубаху. – Поэтому никогда больше не задавай этого вопроса. Твои руки – по локоть в крови твоей дочки. Ты виноват больше, чем Кинга. Мерзкий гребаный трус, – напоследок бросила она с безграничным презрением, села у стола и расплакалась. Она, крутая Иоанна Решка, ждавшая этого сногсшибательного материала, расплакалась как малое дитя, потому что Кинга… Кинга была последним человеком на Земле, которому Иоанна могла бы пожелать такого горя.

По крайней мере, сейчас.

Кинга, сидевшая рядом, опустившая голову. Кинга со стеклянными глазами.

Кинга, ссутулившаяся, со сломанными ногтями – эти ногти она ломает в лесу каждый месяц, когда ищет свою доченьку. Или хоть что-то оставшееся от нее. Что-то, что можно было бы похоронить…

Между ними повисла тишина.

Эту тишину прервала Кинга, заканчивая свой рассказ.

Моя семья так и не простила. Родные не смогли понять – да и ни один нормальный человек не сумеет, – как это в мозгу обыкновенной счастливой молодой матери может что-то переклинить, переключиться в режим «Внимание, красная тревога!», или «Внимание! Война! Спасать ребенка!», или «Внимание! Пожар! Прыгать с ребенком в окно!» – и… она это делает. Обыкновенная женщина, вполне нормальная еще день или два назад, делает то, что подсказывает ей воспаленный, обезумевший от страха мозг. Ради блага ребенка, ради защиты ребенка она этого ребенка… убивает.

Людям известно о существовании такого явления, как послеродовая депрессия: новоиспеченная мама вместо того, чтобы летать на крыльях любви и излучать счастье, утопает в слезах, не находит в себе сил встать с постели, не хочет заботиться о младенце. Трудно признаться знакомым и соседям, что у дочери или невестки «baby blues – ну, знаешь, это модное нынче расстройство»; но в общественном сознании существование послеродовой депрессии уже закрепилось как факт. Родственники как-то мирятся с посещением психотерапевта, с антидепрессантами, даже с твоим пребыванием в больнице. «Марта/Магда/Малгося уехала в санаторий… нет, малыш остался с нами… у нее была анемия, да, ей нужно набраться сил».